Люди, вы меня пока не теряйте, беру паузу… Неизбежную, видимо, при утрате. Какая-то хожу толи оглушенная, толи усталая (толи на транках). И все строчка из Тарковского свербит в голове «но ровесница моя, спутница моя былая отошла, не соблюдая зыбких правил бытия».
Схоронили Кузю в яркий-яркий солнечный день, в снег искристый, в синие тени, в синичий посвист. Дома прибиралась оба выходных. Сейчас в комнате дырка от убранной клетки – как во рту от выдранного зуба.
Бьянка переехала жить с Тишей и Иридой. Хоть разные расклады у меня вертелись, но это все надо было и мараковать и пробовать, а с этой парочкой Бьяна давно вместе гуляла и как-то специально знакомиться-сселяться не пришлось.
Как Кузечка заболел, Бьянка сперва очень за ним ухаживала, и выкусывала и согревала. Но когда открылось безостановочное кровотечение, она, видно, своей крысиной чуйкой поняла, что уже всё, не жилец, и стала уходить на верхние ярусы, утратила всякий интерес. Да и ему так было плохо, что не до женушки. В последний день я ее поднесла попрощаться, он встрепенулся, глаза расширил, понюхал, а потом обмяк и словно бы лапой махнул так: «Эх, Бьянка, не судьба нам дальше с тобой…»
Так что стая-то вроде у меня устаканилась, чего о себе пока не могу сказать.
И еще заметили, что без Кузиного запаха в комнате в разы угомонился Зиданька. Стал крыс лизучий и даже целовальный, вот уж кто бы мог подумать.
Крысиный умирающего Кузьму приходил навещать. И я за него просила, чтобы главное – без боли и без мучений. Так и угас мой черный огонечек, как было попрошено.
Только на работе остался любимый, звонкий, вредный – Кузьлифт… буду ездить и вспоминать, пока с этой работы не погонят.